Глава 26. Конференция
Вечер шестнадцатого июня 1913 года. В Константинополе наступала ночь, но в зале заседаний при министерстве морского флота, расположенном в старом дворце на холме, кипела жизнь, наэлектризованная ожиданием.
Высокие окна были затянуты тяжёлыми, давящими портьерами, скрывая городской пейзаж. Воздух в зале был плотным от запаха дорогого табака, старого дерева и едва уловимого напряжения. Латунные ручки дверей блестели в свете электрических ламп, и шёлковые галстуки тугих воротничков, казалось, душили не только шеи, но и все невысказанные слова.
Ватсон вошёл в этот кипящий котёл, тщательно замаскированный под ассистента британского консультанта. В его руке был лишь скромный блокнот, на носу — неприметные очки, а в сердце — хрупкие, едва тлеющие обрывки надежды. Каждый шаг отзывался эхом в его голове, предвещая неизбежность.
Зал был битком набит. Офицеры в парадных мундирах, инженеры с утомлёнными, но проницательными взглядами, дипломированные военные наблюдатели, чьи лица были масками абсолютного равнодушия. Турецкие чиновники в фесках и пиджаках, их лица горели от споров, переговаривались с немецкими лейтенантами, чьи резкие голоса заглушали мягкое французское щебетание и раскатистый, слишком громкий для такого собрания смех одного итальянца. Это был мир, где каждый жест, каждая интонация имела свой скрытый смысл, а каждое слово могло оказаться приговором.
Ватсон, едва заметный в этой массе, нашёл своё место у массивной колонны, что словно вырастала из земли, рядом с техническим столом, предназначенным для переводчиков. Сквозь шум голосов, словно через толщу воды, до него доносились обрывки фраз, цифр, названий. Его инструментом была не речь, а слух, не действие, а наблюдение. Он не мог вмешиваться. Только слушать. Смотреть. И — понять.
Через десять минут в зале послышался едва уловимый шелест, который мгновенно приковал к себе внимание Ватсона. В проходе появился Рёттиген. Он был одет в тёмный, безупречно сшитый костюм, из нагрудного кармана которого выглядывала серебряная цепочка от часов. Его лицо, словно вылепленное из камня, было абсолютно нейтральным — маска совершенного безразличия, которую он носил с угрожающей лёгкостью. За ним следовал Штольц. Та самая серая трость, которую Ватсон уже видел, привычно покоилась в его руке. Сегодня она не стучала о пол, не издавала звуков. Она казалась продолжением его руки, холодным, безмолвным оружием, чьё предназначение было очевидно.
Последним, словно завершая трио, вошёл высокий турецкий офицер — Юссуф-бей, командир береговой артиллерии. На лацкане его мундира Ватсон мгновенно заметил небольшую булавку с голубой эмалью, символ инженерного корпуса Османской империи. Этой булавки не было раньше. Не вчера. Не когда Ватсон видел его в последний раз. Вот она. Метка. Метка, которая подтверждала худшие опасения. Они договорились. Сегодня. Прямо сейчас. Это момент передачи. Ватсон ощутил, как его желудок скрутило от холодной тревоги.
Внезапно из-за спины раздался голос, который пронзил Ватсона насквозь, заставив его сердце замереть, а затем бешено забиться.
— Папа? — прозвучало тихо, но отчётливо.
Ватсон вздрогнул. Его тело мгновенно напряглось, готовое к броску. Он резко обернулся, его взгляд лихорадочно искал источник звука. Там стояла девушка — молодая, европейского вида, с испуганными глазами.
Не Лизи. Не её голос. Просто случайное, чудовищное совпадение. Но в этот момент, в этой секунде ложного узнавания, Ватсона охватила волна такого всепоглощающего холода, такой леденящей паники, что он едва не потерял равновесие. Осознание опасности, в которой находится его дочь, обрушилось на него с новой, невыносимой силой, затмив на мгновение даже текущую миссию.
Конференция продолжалась, голоса сливались в неразборчивый гул. Затем Ватсон заметил это. Едва заметное движение. Один из французских представителей, пожилой, рассеянный мужчина, неловко выронил ручку на пол. И тотчас же немец, что стоял рядом с ним, нагнулся, чтобы поднять её. Их пальцы соприкоснулись. Взгляды переглянулись.
Секунда. Меньше секунды. И всё было сделано. Раздавшийся в этот момент рёв вентилятора в глубине зала заглушил любую возможную реплику, любой шорох.
Ватсон понял. Записка. Или чертёж. Или план. Самое ценное. Оно уже ушло. Сменило владельца.
Он встал, стараясь выглядеть абсолютно естественно, будто просто потянулся после долгого сидения. Медленно прошёл мимо колонны, его взгляд скользил по присутствующим. И тогда он увидел её. Руку, сжимавшую маленький, плоский футляр. Но эта рука не принадлежала Рёттигену. И футляр был не у Штольца. Он был у Маллоя.
Ватсон не подошёл к нему стремительно. Не схватил его за воротник, не вырвал футляр. Он просто остановился в паре шагов от него, замер, как хищник перед решающим броском. И сказал, очень спокойно, так тихо, что слова едва пробивались сквозь общий гул зала:
— Твои пальцы всегда были слишком тонкими для дипломата, Маллой.
Альфред Маллой медленно поднял взгляд. В его глазах не было ни удивления, ни испуга. Только спокойное, почти смиренное признание. Он лишь кивнул — один раз. Едва заметно.
— Я знал, что ты догадаешься, Джон, — его голос был ровным, без единой эмоции. — Я только не знал, в какой день.
— Почему? — Ватсон ощущал, как его привычный мир рушится, и эта руина была не из камня, а из предательства.
Маллой чуть заметно усмехнулся, эта усмешка не коснулась его глаз.
— Потому что мир меняется. А ты всё ещё пьёшь чай с мятой, Джон. И веришь в старые принципы.
Он не стал дожидаться ответа. Не бежал. Просто развернулся и спокойно, с достоинством вышел в боковую дверь, исчезая в тенях коридора. Оставив Ватсона наедине с осознанием горькой правды.
В коридоре, ведущем к боковому выходу, Ватсон столкнулся с двумя женскими фигурами. Первая, высокая и грациозная, двигалась с непостижимой лёгкостью, её лицо было скрыто под тонкой вуалью. Он видел лишь контуры, очертания. На шаг позади неё, с любопытством озираясь по сторонам, шла девочка — её черты, её фигура показались Ватсону до боли знакомыми.
Они прошли мимо него. Он не узнал её. Или не поверил собственным глазам, настолько сюрреалистичной казалась эта встреча в эпицентре его миссии. В его сознании Лизи должна была быть далеко, под защитой. Он едва сдержался, чтобы не броситься к ней, но холодный расчёт заставил его остаться на месте.
Мата Хари, почувствовав взгляд, слегка повернула голову к Лизи. И её голос, прозвучавший тихо, как шелест бумаги, как шелест судьбы, был наполнен зловещим предзнаменованием:
— Вот теперь начинается настоящее.
Равновесие во всём
Глава 26. Конференция
Вечер шестнадцатого июня 1913 года. В Константинополе наступала ночь, но в зале заседаний при министерстве морского флота, расположенном в старом дворце на холме, кипела жизнь, наэлектризованная ожиданием.
Высокие окна были затянуты тяжёлыми, давящими портьерами, скрывая городской пейзаж. Воздух в зале был плотным от запаха дорогого табака, старого дерева и едва уловимого напряжения. Латунные ручки дверей блестели в свете электрических ламп, и шёлковые галстуки тугих воротничков, казалось, душили не только шеи, но и все невысказанные слова.
Ватсон вошёл в этот кипящий котёл, тщательно замаскированный под ассистента британского консультанта. В его руке был лишь скромный блокнот, на носу — неприметные очки, а в сердце — хрупкие, едва тлеющие обрывки надежды. Каждый шаг отзывался эхом в его голове, предвещая неизбежность.
Зал был битком набит. Офицеры в парадных мундирах, инженеры с утомлёнными, но проницательными взглядами, дипломированные военные наблюдатели, чьи лица были масками абсолютного равнодушия. Турецкие чиновники в фесках и пиджаках, их лица горели от споров, переговаривались с немецкими лейтенантами, чьи резкие голоса заглушали мягкое французское щебетание и раскатистый, слишком громкий для такого собрания смех одного итальянца. Это был мир, где каждый жест, каждая интонация имела свой скрытый смысл, а каждое слово могло оказаться приговором.
Ватсон, едва заметный в этой массе, нашёл своё место у массивной колонны, что словно вырастала из земли, рядом с техническим столом, предназначенным для переводчиков. Сквозь шум голосов, словно через толщу воды, до него доносились обрывки фраз, цифр, названий. Его инструментом была не речь, а слух, не действие, а наблюдение. Он не мог вмешиваться. Только слушать. Смотреть. И — понять.
Через десять минут в зале послышался едва уловимый шелест, который мгновенно приковал к себе внимание Ватсона. В проходе появился Рёттиген. Он был одет в тёмный, безупречно сшитый костюм, из нагрудного кармана которого выглядывала серебряная цепочка от часов. Его лицо, словно вылепленное из камня, было абсолютно нейтральным — маска совершенного безразличия, которую он носил с угрожающей лёгкостью. За ним следовал Штольц. Та самая серая трость, которую Ватсон уже видел, привычно покоилась в его руке. Сегодня она не стучала о пол, не издавала звуков. Она казалась продолжением его руки, холодным, безмолвным оружием, чьё предназначение было очевидно.
Последним, словно завершая трио, вошёл высокий турецкий офицер — Юссуф-бей, командир береговой артиллерии. На лацкане его мундира Ватсон мгновенно заметил небольшую булавку с голубой эмалью, символ инженерного корпуса Османской империи. Этой булавки не было раньше. Не вчера. Не когда Ватсон видел его в последний раз. Вот она. Метка. Метка, которая подтверждала худшие опасения. Они договорились. Сегодня. Прямо сейчас. Это момент передачи. Ватсон ощутил, как его желудок скрутило от холодной тревоги.
Внезапно из-за спины раздался голос, который пронзил Ватсона насквозь, заставив его сердце замереть, а затем бешено забиться.
— Папа? — прозвучало тихо, но отчётливо.
Ватсон вздрогнул. Его тело мгновенно напряглось, готовое к броску. Он резко обернулся, его взгляд лихорадочно искал источник звука. Там стояла девушка — молодая, европейского вида, с испуганными глазами.
Не Лизи. Не её голос. Просто случайное, чудовищное совпадение. Но в этот момент, в этой секунде ложного узнавания, Ватсона охватила волна такого всепоглощающего холода, такой леденящей паники, что он едва не потерял равновесие. Осознание опасности, в которой находится его дочь, обрушилось на него с новой, невыносимой силой, затмив на мгновение даже текущую миссию.
Конференция продолжалась, голоса сливались в неразборчивый гул. Затем Ватсон заметил это. Едва заметное движение. Один из французских представителей, пожилой, рассеянный мужчина, неловко выронил ручку на пол. И тотчас же немец, что стоял рядом с ним, нагнулся, чтобы поднять её. Их пальцы соприкоснулись. Взгляды переглянулись.
Секунда. Меньше секунды. И всё было сделано. Раздавшийся в этот момент рёв вентилятора в глубине зала заглушил любую возможную реплику, любой шорох.
Ватсон понял. Записка. Или чертёж. Или план. Самое ценное. Оно уже ушло. Сменило владельца.
Он встал, стараясь выглядеть абсолютно естественно, будто просто потянулся после долгого сидения. Медленно прошёл мимо колонны, его взгляд скользил по присутствующим. И тогда он увидел её. Руку, сжимавшую маленький, плоский футляр. Но эта рука не принадлежала Рёттигену. И футляр был не у Штольца. Он был у Маллоя.
Ватсон не подошёл к нему стремительно. Не схватил его за воротник, не вырвал футляр. Он просто остановился в паре шагов от него, замер, как хищник перед решающим броском. И сказал, очень спокойно, так тихо, что слова едва пробивались сквозь общий гул зала:
— Твои пальцы всегда были слишком тонкими для дипломата, Маллой.
Альфред Маллой медленно поднял взгляд. В его глазах не было ни удивления, ни испуга. Только спокойное, почти смиренное признание. Он лишь кивнул — один раз. Едва заметно.
— Я знал, что ты догадаешься, Джон, — его голос был ровным, без единой эмоции. — Я только не знал, в какой день.
— Почему? — Ватсон ощущал, как его привычный мир рушится, и эта руина была не из камня, а из предательства.
Маллой чуть заметно усмехнулся, эта усмешка не коснулась его глаз.
— Потому что мир меняется. А ты всё ещё пьёшь чай с мятой, Джон. И веришь в старые принципы.
Он не стал дожидаться ответа. Не бежал. Просто развернулся и спокойно, с достоинством вышел в боковую дверь, исчезая в тенях коридора. Оставив Ватсона наедине с осознанием горькой правды.
В коридоре, ведущем к боковому выходу, Ватсон столкнулся с двумя женскими фигурами. Первая, высокая и грациозная, двигалась с непостижимой лёгкостью, её лицо было скрыто под тонкой вуалью. Он видел лишь контуры, очертания. На шаг позади неё, с любопытством озираясь по сторонам, шла девочка — её черты, её фигура показались Ватсону до боли знакомыми.
Они прошли мимо него. Он не узнал её. Или не поверил собственным глазам, настолько сюрреалистичной казалась эта встреча в эпицентре его миссии. В его сознании Лизи должна была быть далеко, под защитой. Он едва сдержался, чтобы не броситься к ней, но холодный расчёт заставил его остаться на месте.
Мата Хари, почувствовав взгляд, слегка повернула голову к Лизи. И её голос, прозвучавший тихо, как шелест бумаги, как шелест судьбы, был наполнен зловещим предзнаменованием:
— Вот теперь начинается настоящее.
2 months ago | [YT] | 0